Дверь с той стороны [Сборник] - Владимир Михайлов

Зоя невесело улыбнулась. Любовь нельзя убивать насильственно; пусть умирает своей смертью.

Наконец, она выполнила последнее: приготовила ампулы с дистиллированной водой, которая никак не могла влиять на эмоции.

Медицина изменилась давно и основательно. Лечить болезни приходилось редко; до них дело не доходило, не допускали. Основой был постоянный, автоматический контроль над здоровьем каждого человека и своевременное вмешательство, которого пациент обычно даже не замечал.

И, сколь бы это ни казалось странным, победа медицины привела к уменьшению общественного веса медиков в жизни. Когда не горит, о пожарных не думают; эта судьба постигла и врачевателей, и теперь эта профессия требовала куда больше самоотверженности и давала намного меньше простора для честолюбия, чем сто или двести лет тому назад.

Зоя не то, чтобы примирилась с этим — она просто не представляла, что может быть иначе. Она знала, что к ней не придут за советом, потому что здоровье людей не подвергалось никакой угрозе. Но точно так же, как капитан, который знал, что никто не снимет с него ответственности за людей и корабль, так и доктор Серова не допускала мысли, что она, собственно, может и не отвечать за полное здоровье людей, вместе с нею заброшенных судьбой куда дальше, чем на край света.

И когда капитан отдал ей распоряжение, она без колебаний решила, что не выполнит его.

Для капитана эмоции были поводом к беспокойству. Не один лишь секс — любые эмоции могли сделаться причиной неуправляемости людей, причиной нежелательных эксцессов.

Зоя же полагала, что искусство управления заключается не в подавлении и отсечении каких-то свойств, присущих людям, но в их правильном использовании, что эмоции дают человеку возможность справляться с задачами в таких условиях, в каких, руководствуясь одним лишь рассудком, он предпочел бы сдаться.

Думала она, конечно, не так отвлеченно. Она думала о себе и о своих чувствах. Ей было больно и обидно, но, способная к объективному мышлению, Зоя понимала, что любая боль сейчас лучше безразличия.

…Послышались шаги; кто-то из пассажиров пришел за своей порцией дистиллированной воды. Почему они приходили? Просто потому, наверное, что за время жизни многих поколений выработалась привычка считать, что отвечающие за какое-то дело разбираются в нем лучше остальных и принимают правильные решения. Признак здорового общества? Конечно, но отсюда только шаг до бездумности, и небольшой шаг.

Капитан постучал. Ему ответили, и он вошел.

Карачаров лежал, закинув руки за голову, и глядел в потолок. Увидев капитана, он не встал, а только приподнял голову и кивнул в сторону кресла. Капитан сел. Некоторое время они молчали, потом капитан заговорил.

— Так. Скажите откровенно: вы и в самом деле рассчитываете?..

Физик сделал неопределенную гримасу, дернул локтями — наверное, это должно было означать, что он пожимает плечами — и наконец ответил:

— Откровенно говоря, в ту минуту я не взвешивал, насколько это реально. Не могу видеть, как женщина плачет — по-настоящему, а не для протокола.

Капитан кивнул.

— Это тогда. А сейчас?

— Ну, — сказал физик, — это… э… да. Одним словом, я не уверен в том, что это невозможно. Все-таки большинство процессов в мире являются обратимыми — если отвлечься от второго начала термодинамики. Да и оно…

— Нам повезло, что вы оказались специалистом в этой области.

Физик приподнялся на локте.

— Будь я специалистом, я, наверное, поостерегся бы делать такое заявление. Нет, моя область — с другого края физики. Интегральность Вселенной — вот ее название. И если бы вы знали, к каким выводам я там пришел… Вот попаду на Землю…

Капитан моргнул. Что такое интегральность Вселенной — он, в общем, знал: предполагается — далеко не всеми, конечно, — что все в мире взаимосвязано, и хотя мы не всегда способны проследить связи, любое событие непременно сказывается тем или иным образом на всех частях мира. Так понимал Устюг — не совсем правильно, может быть, но все равно к их теперешнему положению это никакого касательства не имело. Он протянул:

— Вот как…

Карачаров усмехнулся.

— Вижу, вы разочарованы. Напрасно. Именно поэтому я надеюсь на успех: не зная, где он лежит, я буду искать даже в тех направлениях, которые специалисту показались бы запретными. Нередко ответ скрывается именно в таких вот закоулках.

Капитан помолчал, как бы примиряясь, хотя в его профессии дело обстояло иначе.

— Что нужно вам для работы?

— Какой компьютер стоит на корабле?

— Блок из четырех стандартных «Сигм».

— Не так уж и плохо. Если понадобится энергия, на что я могу рассчитывать?

— Практически вряд ли вы будете нуждаться в таких энергиях, какими мы располагаем.

— Люблю быть расточительным. Каков объем вашей кристаллотеки?

— Что-то около трех миллионов записей. В том числе и последние; нам передали даже протоколы заседаний, где решалась наша судьба.

— Ага. Сможете ли вы выделить на корабле место, если оно понадобится для экспериментов?

— Сейчас пассажиры во главе с нашим путешественником готовят для вас туристскую палубу. Если вам понадобится вся ее площадь, мы уберем энергетические переборки простым нажатием выключателя.

— Ну, может быть, они рановато начали… Я пока читаю: надо же мне хоть сориентироваться в той области, основы которой я собираюсь колебать!

— Людям нужно действовать. Иначе они будут сидеть, оплакивать свою судьбу и сходить с ума. Нельзя злоупотреблять их терпением: это одна из немногих вещей, которые у нас не синтезируются.

— А… я понял. Постараюсь. Хотя открытия, как вы знаете, не планируются.

— Желаю вам успеха. И — спокойной ночи.

Говоря это, Устюг пытался понять: только ли дела привели его сюда? Или — или он и в самом деле думал, что физик вдруг заговорит о Зое? Покажет, серьезно это у него, или…

— Благодарю за пожелание, — откликнулся физик. — Только вряд ли. Я чувствую себя так, словно весь этот корабль лежит у меня на плечах. Тяжело!

— Значит, — сказал Устюг уже с порога, — вы одной ногой влезли в мою шкуру.

Настал день, когда, подумав о том, что осталось позади, Истомин ужаснулся. К счастью, человек способен быстро забывать неприятное; иначе женщины давно бросили бы рожать, а литераторы — писать книги. Если бы заранее представить себе всю эту мороку — блуждания по плохо вяжущимся отрезкам фабулы, лихорадочную, сбивчивую диктовку, ужас при виде того, как выглядит это на ленте, кромсание текста и передиктовку, и еще, и еще раз, потом медленное прослушивание с диктографа уже отработанных глав и новая правка их, и где-то перед самым концом — ужас от того, что все получилось не так, как было задумано, — если бы Истомин помнил обо всем этом, то у него, пожалуй, недостало бы сил браться за новую работу.